Вот что рассказывает графиня А.Д. о своем прадеде по матери, князе Николае Петровиче Щербатове, сподвижнике Петра Великого, при котором он состоял неотлучно в продолжении всей шведской войны, а по кончине великого царя вскоре вышел в отставку.

Всей душою преданный великому человеку, «кем наша двинулась земля», упоенный славою славного времени, ослеплённый блеском этого нового мира, открывшего перед изумленным взором тогдашней молодежи всё очарование науки, силы и гордости человеческой — во всей распущенности нравов и во всем разгуле ума.

Прадед мой вполне увлекся духом времени или, лучше сказать, духом своего полувоенного, полупридворного кружка и унёсся, может быть, далее других в открытую пучину вольнодумства, почти до отрицания Всемогущего Бога.

Его портрет остался у нас. Лицо смуглое, чёрные, умные глаза, стриженные по-европейски волосы, бритая борода, небольшие усы, костюм немецкий – придают ему какое-то сходство с самим Петром. Но нет открытого и отважного взгляда Петра. Тонкое, слегка насмешливое выражение весёлых, несколько прищуренных, глаз. И улыбка (далеко не идеальная) довольно грубого рта — у человека, насладившегося своею молодостью без слишком большой разборчивости  и сдержанности, носят отпечаток скептицизма и страстности.

А всё-таки есть что-то привлекательное в этом лице — это человек недюжинный. Этот человек находился неотлучно при Петре во всю шведскую войну, и на море на галерах, и на сухом пути, в битве под Полтавой. И по кончине Петра не пожелал более служить, оплакивая в страстном порыве горести полководца и царя, которому поклонялся и которого любил, как гения и героя.

В какое время именно, не знаю — в правление ли Меньшикова или Долгоруковых — князь Николай Петрович  жил спокойно в отставке в своем семейном кругу. Он был женат на Шереметьевой. Как вдруг, в один прекрасный день, его арестовали и посадили в Петропавловскую крепость. Он не имел ничего на совести и не мог понять, какую на него возвели клевету.  Ему, разумеется, ничего не объявили. Это, впрочем, было обыкновением того времени, но обыкновенными тоже вещами считались тогда пытка и казнь смертная, во всей разнообразности  жесткого воображения и жестоких нравов тогдашних.

И вот, оторванный от жены и детей, от удобств своего барского дома, князь Николай Петрович, безвинно обвинённый, томился в безмолвном уединении каземата. В безвестности равно о близких своих и о недругах, погубивших его, и в тревожном ожидании мучений и казни.  Но не искал утешения в забытой им, утраченной вере, опираясь лишь на горделивое  сознание своей юридической невиновности. Долго, оставленный всеми, без занятия, без книг, без отношений с людьми, упорно крепился он, как философ и стоик, против случайностей жизни и против коварства человеческого, гордо вооружаясь бесплодным терпением, безнадёжным презрением к ударам слепой фортуны – классической богини, вычитанной им в виршах и прозе подражателей эллинских поэтов.

Время шло тяжело и медленно и никакой перемены не приносило за собой в положение мнимого государственного преступника. Однажды, после длинного, бесконечного дня, проведённого в размышлениях и догадках о вероятно роковой развязке своей судьбы, князь заснул. Уже давно перестали являться ему даже во сне прежние светлые картины и лица, уже давно самые сновидения его заключались в тесной рамке каземата. Даже спящее воображение его уже не имело силы унести его из плена, возвести от тли.

Так и на этот раз во сне князь Николай Петрович увидел себя в своем тесном, сыром, тюремном жилье, но мрак темницы редел, как редеет темь в ночи, перед рассветом,  гораздо прежде, чем займётся заря. И ему стало свободнее дышать. Смутное, тревожное предчувствие охватило его, он ожидал чего-то или кого-то, и волнение давно забытой надежды овладело им. Дверь отворилась без обычного скрипа, без раздражающего звука ключа и замков, и, вместо единственного посетителя его — очередного караульного, предстал пред ним «некий древний, благолепный муж».Лицо его сияло такой чистотой, жалостливой любовью, такой тихий свет и такая атмосфера покоя окружали его, что спящий не мог себе дать отчёта в подробностях явления.  Черты, одежда, всё ускользало в неопределенности, перед светозарным выражением любви, кротости, жалости на этом лице.

В радостном изумлении смотрел на него князь и безмолвствовал.  И вот послышался тихий, но сладко-внятный шепот: «Ты не спишь, князь Николай,— сказал гармонический голос, — Ты не спишь, но очи твои держатся, и ты не видишь ни своего положения, ни ожидающей тебя судьбы. Судьба твоя в твоих руках. Ты напрасно ищешь причины твоего заточения в злобе или происках врагов.  Люди здесь — слепое орудие.  Твоя печаль не к смерти, к славе Божией. Князь Николай, забыл ты Бога! Обратись, прибегни к молитве, и Тот, Кто разрешил узы святых апостолов и отверз темницу их, Тот выведет и тебя отсюда, и возвратит тебя твоей сетующей, молящейся семье».

Князь проснулся, вскочил с постели. Всё было темно, пусто и сыро в каземате по-прежнему. Не было следов видения, но что-то необычайное зашевелилось в его душе.  Смутные воспоминания детства и сладких минут доверчивого умиления, когда в первое число месяца служили дома всенощную, или, когда освещали воду накануне Крещения Господня, или, когда стоял он полусонный, но радостный, подле матери в их приходе со свечою и вербою в руке…

-Прочь это ребячество, — подумал он, — Неужели я так слаб и опустился в этой темноте и скорби, что стану верить снам и молиться на иконы святых? А порадовалась бы этому малодушию моя бедная княгиня Анна Васильевна. Она так часто уговаривала меня хоть «Отче наш» прочесть с нею, когда она усердно клала земные поклоны перед кивотом своим, со всею набожностью своего Шереметьевского рода.-

Так отшучивался от впечатлений сна князь Николай Петрович, но эти впечатления его преследовали весь день и, вспоминая неземную красоту явившегося ему старца, он невольно искал сходства со знакомыми ликами, изображёнными на иконах на стенах московских церквей. Однако гордость и упрямство взяли верх, и не прочёл он ни одной молитвы, даже не сказал про себя: «Господи, помилуй!»

Опять потянулись долгие дни и ничего не случилось, что могло бы прервать однообразное томление тюремной жизни. Уже впечатление необыкновенного сна сглаживалось из памяти князя, вполне возвратившегося к своему безутешному стоицизму, как вдруг опять повторился тот же сон во всех своих подробностях.  Только сияющий лик старца как бы подёрнулся грустью, и он с тихим упрёком выговорил князю за его неверие.

Князь Николай Петрович был потрясён. Так много времени прошло после первого сновидения, воспоминание и даже впечатление этого сна так изгладились из его памяти, что явление нельзя было приписать его собственному воображению. Неужели тут есть что-нибудь сверхъестественное?

На этот раз он был вполне озабочен, и мыcль его была беспрестанно занята видением.  Но покориться, смирить себя и свою гордость, заплакать и молиться он не хотел и упрямо крепился. Но он уже не знал душевного покоя и через несколько ночей опять увидел чудный сон.

Лучезарный старец предстал по-прежнему пред ним, но строгость лица его поразила князя.

«Очи твои держатся и сердце окаменело, князь Николай,— сказал он, — а время идет, срок близок: кайся и молись! Ты мне не веришь, ты не веришь в Пославшего меня.  Поверишь, может быть, вещественному доказательству истины моих слов.

Когда поведут тебя на ежедневную прогулку в равелин, идучи по коридору, взгляни на третью дверь от твоего каземата, над нею повешена икона. Попроси офицера снять её и дать тебе.  Это образ Казанской Божией Матери. Возьми его, молись, проси заступления Пречистой Девы Богоматери.

И опять говорю: веруй, проси и просящему дастся.  Будешь освобождён и возвращён семейству, которое молится за тебя. Это моё последнее посещение, меня ты не увидишь более. В твоих руках твоя судьба, выбирай — позорная смерть или свобода и долгая, мирная жизнь!»

Сновидение исчезло и, с пробуждением, закипели мысли и чувства у князя Николая Петровича. Невольно, неодолимо вливалась вера в душу его и, как он ни боролся с самим собою, надежда и молитва воскресали в его сердце, хотя гордость не допускала ещё слов на его уста.

День, другой он шёл по коридору и только досчитывал до третьей двери — крепился и не поднимал глаз вверх. Однако, не утерпел и один раз решился посмотреть. Какой-то маленький, тёмный четвероугольник точно чернел над дверью, но князь не погрешил против дисциплины, ничего не спросил у дежурного офицера. Однако этот четвероугольник тянул и манил его к себе ежедневно.  А по ночам догадки о том, точно ли это изображение святое, и именно Божией Матери, как было сказано ему во сне, мешали ему спать.

Наконец, он решился попросить снять этот образ и позволить ему взять его. Дежурный офицер позволил, и когда, оставшись один в своем каземате, он стал разбирать и чистить образок, вышло, что это точно изображение, называемое иконой Казанской Божией Матери. И это вещественное доказательство истины слов, слышанных во сне, или, скажем лучше, святое действие благодати неистощимой любви Бога к грешному человечеству, согрело сердце князя Николая Петровича и открыло ему глаза.

Уверовал он, как Фома, пал ниц, и со словами «Господь мой и Бог мой!» полилась из глубины пробуждённой души его горячая мольба и благодарение.  И мир, и покой, и свет разлились в упрямом смущенном уме. Через несколько дней пришёл приказ возвратить его на волю.  Также, без всяких объяснений, последовало его освобождение, как прежде последовал его арест.

Князь Николай Петрович взял с собой образ, сделал на него золотой оклад и перед кивотом, куда поставил его, читал со своею княгиней «Отче наш» с такою же верой и усердием, как сама Анна Васильевна, дочь благочестивого Шереметьевского дома».

Дьяченко Г. Духовный мир. Рассказы и размышления, приводящие к признанию бытия духовного мира. Репр.изд. Москва, 1992. С. 91-93.