Часть 2.
Образ победителя и образ побежденного неодинаково представлены в вышеназванных категориях. Так, «поэзия победителей» разработала, в основном, образ победителя, а поэзия Белого движения – победителя и побежденного. У поэтов Белого движения и «поэзии побежденных» в целом образ победителя частично лишен человеческих черт: характерный признак – сатанинские рога и копыта. Пример – С. Бехтеев :

Сбылось предсказанье Мессии
И » тьма» пересилила «свет»!
Явился Антихрист в России,
Кровавый тиран Бафомет.
Крамолой все царство объято,
Нет буйствам и распрям конца;
Брат поднял десницу на брата,
Сын поднял свой меч на отца.
И режутся русские люди,
И бьются два стана врагов;
От слез надрываются груди
У сирот-малюток и вдов.
Но дьявол не спит и не дремлет,
Он полон коварства и зол,
На Церкви он руку подъемлет
И рушится Божий престол.
Справляют свой праздник злодеи,
Сжигая культуру в огне,
И новый удар иудеи
Готовят Христовой стране.
Народ обратился в лагуну,
Он прет из далекой глуши.
Китаец спасает коммуну,
Пируют в Кремле латыши.
Трепещут от стонов застенки,
За пыткою пытка спешит,
И выкрик неистовый: » К стенке!»
Из дьявольской пасти звучит.
Ликует Антихрист-Иуда,
Довольный успехом побед:
Свершилось вселенское чудо,
И царства христьянского — нет!
Гремит сатана батогами
И, в пляске над грудой гробов,
Кровавой звездой и рогами
Своих награждает рабов.
И воинство с красной звездою,
Приняв роковую печать,
К кресту пригвождает с хулою
Несчастную Родину-Мать!

Пароход Румянцев.
6-ое Сентября 1920г. Белый Крым
Не слишком отличается от вышеприведенного и образ чекиста, созданный Марианной Колосовой (разве только чуть-чуть «очеловечен»):
ЧЕКИСТ
По ступеням, плесенью покрытым,
Он спускается куда-то вниз.
И в глазах его полузакрытых
Кокаин с безумием сплелись.
Как «помощник смерти» ежедневно
Он от крови человечьей пьян,
И в руке сверкает блеском гневным
Друг его единственный — наган.
По ступеням, плесенью покрытым,
Он идет, не торопясь, в подвал.
(Кто-то там остался недобитым,
Кто-то смерти жуткой ожидал…)
Заскрипели ржавые засовы!
Дверь молчаньем кованым молчит…
О, по ком-то панихиду снова
Пропоют тюремные ключи!
Он вошел. В руке клочок бумажки,
Смерть там начертала имена.
Миг предсмертный, роковой и тяжкий…
В камере и жуть… и тишина…
Вызывает смертников по списку.
Голос хриплый режет тишину.
(Кто-то шепчет: «Гибель моя близко,
Наконец от пыток отдохну!»)
И выходят смертники, как тени…
Переводят их в другой подвал.
(Кто-то в страхе падал на колени
И чекисту… руки целовал!)
Он стреляет медленно в затылок…
Ночью ему некуда спешить.
Батарею пеструю бутылок
Он и днем успеет осушить.
Сосчитал. «Сегодня восемнадцать!»
Залит кровью щегольский сапог.
Будет он над мертвым издеваться,
Вынимая шелковый платок.
И платком душистым вытрет руки,
И, сверкая золотом зубов,
Он зевнёт от злобы и от скуки,
Выкрикнет десяток скверных слов.
По ступеням, плесенью покрытым,
Он наверх по лестнице идет.
…Если кто остался ночью недобитым,-
Завтра ночью он его добьет!..
Законченный и проработанный образ побежденного у «поэтов-победителей» встречается редко. Побежденный, но все еще опасный враг не имеет индивидуальных черт, потому что является представителем определенной группы (класса): генералы, буржуи, попы, кулаки. Однако нет правила без исключений: «поэт-победитель» Демьян Бедный создал целую галерею сатирических портретов…
КОГО МЫ БИЛИ
КОРНИЛОВ
Вот Корнилов, гнус отборный,
Был Советам враг упорный.
Поднял бунт пред Октябрем:
«Все Советы уберем!
Все Советы уберем,
Заживем опять с царем!»
Ждал погодки, встретил вьюгу.
В Октябре подался к югу.
Объявившись на Дону,
Против нас повел войну.
Получил за это плату:
В лоб советскую гранату.

КРАСНОВ
Как громили мы Краснова!
Разгромив, громили снова
И добили б до конца,-
Не догнали подлеца.
Убежав в чужие страны,
Нынче он строчит романы,
Как жилось ему в былом
«Под двуглавым ..»
Под Орлом.
Настрочив кусок романа,
Плачет он у чемодана
«Съела моль му-у-ундир… шта-ны-ы-ы-ы
Потускнели галуны-ы-ы-ы».
Деникин
Вот Деникин — тоже номер!
Он, слыхать, еще не помер,
Но, слыхать, у старика
И досель трещат бока.
То-то был ретив не в меру.
«За отечество, за веру
И за батюшку царя»
До Орла кричал: «Ур-р-ря!»
Докричался до отказу.
За Орлом охрип он сразу
И вовсю назад подул,
Захрипевши «Кар-ра-ул!»
Дорвался почти до Тулы,
Получив, однако, в скулы,
После многих жарких бань
Откатился на Кубань,
Где, хвативши также горя,
Без оглядки мчал до моря.
На кораблике — удал!-
За границу тягу дал.
ШКУРО
Слыл Шкуро — по зверству — волком,
Но, удрав от нас пешком,
Торговал с немалым толком
Где-то выкраденным шелком
И солдатским табаком.
Нынче ездит «по Европам»
С небольшим казацким скопом
Ради скачки верховой
На арене… цирковой.
МАМОНТОВ
Это Мамонтов-вояка,
Слава чья была двояка,
Такова и до сих пор:
— Генерал и вместе — вор!
«Ой да, ой да. . Ой да, эй да!» —
Пел он весело до «рейда»,
После рейда ж только «ой» —
Кое-как ушел живой;
Вдруг скапутился он сразу,
Получивши то ль заразу,
То ль в стакане тайный яд.
По Деникина приказу
Был отравлен, говорят,
Из-за зависти ль, дележки
Протянул внезапно ножки.
КОЛЧАК
Адмирал Колчак, гляди-ко,
Как он выпятился дико.
Было радостью врагу
Видеть трупы на снегу
Средь сибирского пространства:
Трупы бедного крестьянства
И рабочих сверхбойцов.
Но за этих мертвецов
Получил Колчак награду:
Мы ему, лихому гаду,
В снежный сбив его сугроб,
Тож вогнали пулю в лоб
АННЕНКОВ
Сел восставших усмиритель,
Душегуб и разоритель,
Искривившись, псом глядит
Борька Анненков, бандит.
Звал себя он атаманом,
Разговаривал наганом;
Офицерской злобой пьян,
Не щадя, губил крестьян,
Убивал их и тиранил,
Их невест и жен поганил.
Много сделано вреда,
Где прошла его орда.
Из Сибири дал он тягу.
Все ж накрыли мы беднягу,
Дали суд по всей вине
И — поставили к стене.
Семенов
Вот Семенов, атаман,
Тоже помнил свой карман.
Крепко грабил Забайкалье.
Удалось бежать каналье.
Утвердился он в нравах
На японских островах.
Став отпетым самураем,
Заменил «ура» «банзаем»
И, как истый самурай,
Глаз косит на русский край.
Ход сыскал к японцам в штабы:
«Эх, война бы! Ух, воина бы!
Ай, ура! Ур… зай! Банзай!
Поскорее налезай!»
Заявленья. Письма. Встречи.
Соблазнительные речи!
«Ай, хорош советский мед!»
Видит око — зуб неймет!
ЮДЕНИЧ
Генерал Юденич бравый,
Тоже был палач кровавый,
Прорывался в Ленинград,
Чтоб устроить там парад:
Не скупился на эффекты,
Разукрасить все проспекты,
На оплечья фонарей
Понавесить бунтарей.
Получил под поясницу,
И Юденич за границу
Без оглядки тож подрал,
Где тринадцать лет хворал
И намедни помер в Ницце —
В венерической больнице
Под военно-белый плач:
«Помер истинный палач!»
МИЛЛЕР
Злой в Архангельске палач,
Миллер ждал в борьбе удач.
Шел с «антантовской» подмогой
На Москву прямой дорогой:
«Раз! Два! Раз! Два!
Вир марширен нах Москва!»
Сколько было шмерцу герцу,
Иль, по-русски,- боли сердцу:
Не попал в Москву милок!
Получил от нас он перцу,
Еле ноги уволок!
ХОРВАТ
Хорват — страшный, длинный, старый,
Был палач в Сибири ярый
И в Приморье лютый зверь.
Получивши по кубышке,
Эта заваль — понаслышке —
«Объяпонилась» теперь.
МАХНО
Был Махно — бандит такой.
Со святыми упокой!
В нашей стройке грандиозной
Был он выброшенным пнем.
Так чудно в стране колхозной
Вспоминать теперь о нем!
ВРАНГЕЛЬ
Герр барон фон Врангель. Тоже
Видно аспида по роже —
Был, хоть «русская душа»,
Человек не караша!
Говорил по-русски скверно
И свирепствовал безмерно.
Мы, зажав его в Крыму,
Крепко всыпали ему.
Бросив фронт под Перекопом,
Он подрал от нас галопом.
Убежал баронский гнус.
За советским за кордоном
Это б нынешним баронам
Намотать себе на ус!
Мы с улыбкою презренья
Вспоминаем ряд имен,
Чьих поверженных знамен
После жаркой с нами схватки
Перетлевшие остатки
Уж ничто не обновит:
Жалок их позорный вид,
Как жалка, гнусна порода
Догнивающего сброда,
Что гниет от нас вдали,
Точно рыба на мели.
Вид полезный в высшей мере
Тем, кто — с тягой к злой афере,
Злобно выпялив белки,
Против нас острит клыки!
1935
Поэты советской России не могли пройти мимо человека, олицетворявшего борьбу с большевиками. Но примечательно, что плакатный образ «врага народа» вышел, по сути дела, только у наименее одаренного из них – Демьяна Бедного (настоящие имя и фамилия – Ефим Придворов). Выходец из крестьян, получивший столичное образование благодаря поддержке Великого Князя Константина Константиновича (поэта К.Р.) и купивший еще на дореволюционные гонорары собственную дачу в Мустамяки, он быстро стал, по собственным словам, «присяжным фельетонистом» большевицкой прессы. Но у талантливых поэтов, даже полностью разделявших ту же идеологию, образ получался – возможно, против их воли – совсем иным. В «Песне о ветре» Владимира Луговского (1926) появляются строчки: «Эх, эх, Ангара, Колчакова дочка!» Вот отрывок из этого стихотворения:
Дорога ты, дорога, сибирский путь,
А хочется, ребята, душе вздохнуть.
Ах, сукин сын, машина, сибирский паровоз,
Куда же ты, куда же ты солдат завез?
Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь,
Меня ты породила в несчастную ночь!

Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать?
Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака?
Эх, раз (и), два (и) — горе не беда.
Направо околесица, налево лабуда».

…Радио… говорят…
(Флагов вскипела ярь):
«Восьмого января
Армией пятой
Взят Красноярск!»

Слушайте крик протяжный —
Эй, Россия, Советы, деникинцы!-
День этот белый, просторный,
в морозы наряженный,
Червонными флагами
выкинулся.

Сибирь взята в охапку.
Штыки молчат.
Заячьими шапками
Разбит Колчак.

Собирайте, волки,
Молодых волчат!
На снежные иголки
Мертвые полки
Положил Колчак.
Эй, партизан!
Поднимай сельчан:
Раны зализать
Не может Колчак.

Стучит телеграф:
Тире, тире, точка…
Эх, эх, Ангара,
Колчакова дочка!

На сером снегу волкам приманка:
Пять офицеров, консервов банка.
«Эх, шарабан мой, американка!
А я девчонка да шарлатанка!»
Стой!
Кто идет?
Кончено. Залп!!

Само по себе обращение к Ангаре мотивировано сюжетом, поскольку Адмирала расстреливают на берегу этой реки. Но ее именование «Колчаковой дочкой», во-первых, возносит Колчака на совершенно несовместимую с советской идеологией высоту (кто отец реке, тот, уж наверное, отец и народу), а во-вторых, изнутри разрушает атмосферу торжества победителей: вечная стихия воды оказывается в прямом родстве не с ними, а с побежденным…
Наконец, Николай Асеев написал от лица Адмирала целую главу в своей поэме о гражданской войне «Семён Проскаков» (1928). Примечательно, что сын ее «антигероя» – Ростислав Колчак – отозвался о поэме как о «любопытной»: «В стихах Асеева своеобразно отразился образ Белого Адмирала – мечтателя, полярного исследователя. Что-то верное поэтом всё же угадано». В соответствии с большевицкой версией истории, Колчак в «Семене Проскакове» – марионетка иностранных сил; но он же и трагический герой, имевший высокое предназначение и сознающий (что совсем нетипично для образа врага в советской поэзии) свою вину:
Я,
отраженный
в сибирских ночах
трепетом
тысячей звезд
партизаньих.
Я,
адмирал Александр Колчак,
проклятый в песнях,
забытый в сказаньях.
Я,
погубивший мечту свою,
спутавший ветры
в звездном посеве,
плыть захотевший
на юг
и на юг
и отнесенный
далеко
на север.
Плыть бы и плыть мне
к седой земле,
бредящей
именем адмирала,
так —
чтобы сердце,
на миг замлев,
хлынувшей радостью
обмирало.
Но —
не иная земля
у плеча,
и не акулье скольженье
у шлюзов, —
путь мой
искривлен
рукой англичан,
бег мой
направлен
рукою французов .
Я,
изменивший стихии родной,
вышедший биться
на сухопутье,
пущен
болотам сибирским
на дно,
путами тропок таежных
опутан .
Против народа
безмерностью пагуб
оборотившему
острие,
если б мне
снова,
сломав свою шпагу,
в Черное море
бросить ее!
Для отрицательного героя – слишком много звезд, ветра и простора, противостоящего сибирским «путам». Однако Асееву это сошло с рук. Для сравнения, в 1932 г. НКВД создало дело «Сибирской бригады», по которому проходили поэты Евгений Забелин, Сергей Марков и Леонид Мартынов; они были объявлены «нелегальной контрреволюционной организацией» за то, что в своих стихах «воспевали Колчака» – хотя Мартынов, например, всего лишь нейтрально упомянул Адмирала в единственной строке. И если репрессиям подверглись такие вполне лояльные авторы, не приходится удивляться, что в 1936 г. восемь лет лагерей получила Наталья Ануфриева – молодая христианка, которая действительно чтила Колчака как героя и читала в кругу друзей свой цикл из посвященных ему стихотворений. Отбыв этот срок, она получила повторный, но взглядов своих не изменила.
Поспешим не согласиться с автором статьи «Образ адмирала Колчака в художественной литературе» Светланой Шешуновой (отрывки приведены выше и выделены курсивом). Поэт Леонид Мартынов вовсе не «нейтрально упомянул Адмирала в единственной строке», а посвятил ему целую поэму «Адмиральский час» (1924). И остальные, «вполне лояльные авторы», тоже не обошли своим вниманием Верховного Правителя. В статье идет речь о «Сибирской бригаде»: поэтические тексты этих авторов мы смело отнесем к «поэзии побежденных».
Один из поэтов – Евгений Забелин (Леонид Савкин) в 1925 г. в поэме, посвященной адмиралу, так описал его последний путь:

Сначала путь непройденных земель,
Потом обрыв израненного спуска,
И голубая изморозь Иркутска,
И проруби разинутая щель.
Полковники не слушали твой зов,
Бокальный всплеск укачивал их сонно.
Созвездия отгнившего погона
Им заменяли звезды коньяков.
Свои слова осколками рассыпь
Меж тупиков, сереющих пустынно,
Плюгавое похмелье кокаина
И сифилиса ситцевая сыпь.
Кашмирский полк, поющий нараспев,
Кашмирский полк, породистый британец
Обмотки на ногах, у плеч тигровый ранец.
На пуговицах королевский лев.
Приблизилась военная гроза,
Рождались дни, как скорченные дети,
От них, больных, в витринах на портрете
Старели адмиральские глаза…

Давая в 1932 г. показания в ГПУ, поэт признаёт: «При Колчаке я учился в коммерческом училище. В моей семье колчаковщина была воспринята восторженно, как фактор спасения многострадальной измученной родины. Мне тогда было шестнадцать лет. Я считал Колчака вторым Наполеоном и так к нему относился. Расстрел Колчака был мною воспринят очень болезненно. Спустя несколько месяцев после разгрома Колчака я был арестован Губчека по обвинению в распространении антисоветских прокламаций. Спустя две недели я был освобожден за недоказанностью. Приход советской власти мной был воспринят резко отрицательно» (Там же, С.4). Мною была написана в 25-м году поэма «Адмирал Колчак». Это стихотворение я читал в группе сибиряков, где оно получило полное одобрение. Читал также неоднократно в кругу своих друзей и знакомых». На следующем допросе поэт добавляет: «Особо хочу остановиться на “Альманахе мертвецов”. Это тетрадь в 30-40 стр., на которой наклеены вырезки стихов колчаковских поэтов (Ю.Сопова, Г.Маслова и др.). Эти стихи собрал Мартынов и привез в Москву. На группу приносил их Марков и читал стихи. Явно контрреволюционные, написанные сочным языком, производили сильное впечатление, подогревали нас. Многие из прочитанных стихов смаковались. Стихи эти читались для возрождения памяти Колчака и колчаковщины. Нужно добавить, что стихи эти печатались в газетах — яркие, враждебные к советской власти и большевикам, которые в стихах назывались «белыми гориллами». Эти стихи давали нам контрреволюционную пищу, а Марков и Мартынов брали с них пример. Читались на группе и стихи Мартынова, воспевающие беженок, бежавших из большевистской России, а также стихи Маркова о Гумилеве, расстрелянном большевиками. Сюжет приблизительно таков: «Везут Гумилева в «черном вороне» по Ленинграду, вдали виден Исаакиевский собор, последний оплот Православия, и вот на гранит падают мозги желтым виноградом» (Прим. Эти стихи не обнаружены).
Включённый в «антисоветскую» группу «Сибирская бригада» заочно, Леонид Мартынов – один из крупнейших русских поэтов ХХ в. — в 1932 г. в своих показаниях в ОГПУ вспоминал: «Возродилась наша антисоветская группа осенью 1931 г. На собраниях этой группы я был несколько раз, знаю, что и без меня собирались, так как я часто бывал в отъездах. На собраниях этой группы мы обсуждали произведения членов нашей группы, а также обсуждали ряд политических вопросов и читали советские и контрреволюционные стихи (не для печати). В частности, я читал стихи о Колчаке, о колчаковском поэте Маслове, а также читал стихи Маслова. Привожу отдельные четверостишия из этих произведений.

КОЛЧАКУ
Померк багровый свет заката,
громада туч росла вдали,
когда воздушные фрегаты
над этим городом прошли.
Их паруса поникли в штиле,
не трепетали вымпела:
«Друзья, откуда вы приплыли,
какая буря привела?»
И через рупор отвечали
таинственные моряки:
«О потонувшем адмирале
не зря вещали старики».
Я помню рейд республиканца:
«Колчак, сдавай оружье нам!»
Но адмирал спешит на шканцы
оружье подарить волнам.
И море страшно голубое,
жить, умереть — не все ль одно!
Лети, оружье золотое,
лети, блестящее, на дно.
Дальше речь идет о приезде Колчака в Сибирь. Его борьба и гибель в снежном море»(«Из протокола допроса Леонида Мартынова,17.3.1932г.// С.Куняев,Указ соч.,С.4).
Стихотворение же Сергея Маркова, тоже знаменитого поэта и автора блистательных сочинений о русских путешественниках, открывателях Камчатки, Алеутских островов, Аляски, Северной Калифорнии («Вечные следы»,1975, «Земной круг»,1978) также было чётко «контрреволюционным», с точки зрения власти:
ПОЛЯРНЫЙ АДМИРАЛ КОЛЧАК
Там, где волны дикий камень мылят,
Колыхая сумеречный свет,
Я встаю, простреленный навылет,
Поправляя сгнивший эполет.
В смертный час последнего аврала
Я взгляну в лицо нежданным снам,
Гордое величье адмирала
Подарив заплеванным волнам.
Помню стук голодных револьверов
И полночный торопливый суд.
Шпагами последних кондотьеров
Мы эпохе отдали салют.
Ведь пришли, весь мир испепеляя,
Дерзкие и сильные враги.
И напрасно бледный Пепеляев
Целовал чужие сапоги.
Я запомнил те слова расплаты,
Одного понять никак не мог:
Почему враги, как все солдаты,
Не берут сейчас под козырек.
Что ж, считать загубленные души,
Замутить прощальное вино?
Умереть на этой белой суше
Мне, наверно, было суждено.
Думал я, что грозная победа
Поведет тупые корабли…
Жизнь моя, как черная торпеда,
С грохотом взорвалась на мели.
Чья вина, что в злой горячке торга
Я не слышал голоса огня?
Полководцы короля Георга
Продали и предали меня.
Я бы открывал архипелаги,
Слышал в море альбатросов крик,
Но бессильны проданные шпаги
В жирных пальцах мировых владык
И тоскуя по морскому валу,
И с лицом скоробленным, как жесть,
Я прошу: «Отдайте адмиралу
Перед смертью боевую честь…»
И теперь в груди четыре раны.
Помню я, при имени моем
Встрепенулись синие наганы
Остроклювым жадным вороньем.
(Цит. по В.В.Синюков «Указ.соч.,С.195-196).
Практически все участники «Сибирской бригады», за исключением давших наиболее откровенные показания, получили по нескольку лет северной ссылки:«Л.Черноморцева и П.Васильева, ввиду полного осознания, освободить из-под стражи под подписку о невыезде за пределы г. Москвы».«Анова (Иванова) Николая Ивановича, Забелина (он же Савкин Евгений Николаевич), Маркова Сергея Николаевича, Мартынова Леонида Николаевича «отправить с первым отходящим этапом в г.Архангельск в распоряжение ПГ ОГПУ Северного края сроком на 3 года». Приговор Васильеву и Черноморцеву «считать условным», «из-под стражи освободить» (1 июня 1932 года. Из постановления по делу № 122613// С.Куняев,Указ соч.,С.4).
Наиболее близким эстетически и политически «Сибирской бригаде» был знаменитый в 20-е — 30-е гг. харбинский поэт Арсений Несмелов (Митропольский). Верность личности убитого адмирала он сохранил и до своей трагической гибели.
Константин Седых, автор широко известного романа «Даурия», вспоминает: «Когда вагон Верховного правителя стоял на станции Нижнеудинск, а возможность огромного воинства прорваться за Байкал, к спасительной Чите, стала сомнительной, союзники-чехи передали красным комиссарам адмирала Колчака, как залог открытия дороги за Байкал. Личная охрана в панике разбежалась. Вагон стали отправлять в Иркутск, где Колчака ждал допрос и расстрел. И вдруг на перрон, не боясь ни пули, ни штыка, вышел белогвардейский офицер. Увидев в окне вагона адмирала, он отдал ему последнюю честь, как Верховному Главкому. Этот помнящий присягу офицер был еще и русским поэтом».
Арсений Несмелов в своем стихотворении «В Нижнеудинске» изобразил даже портретные черты, узнаваемые многими современниками Адмирала.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них — Его черта, —
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, —
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы.
Теперь вернемся к статье С Шешуновой. Автор упоминает такой факт: Маяковский в стихотворении 1928 г. «Екатеринбург — Свердловск» (о «победоносном шествии советской власти») напоминает, как в этих местах «орлом клевался верховный Колчак». Сравнение с орлом, как утверждает автор статьи, «даже сопровождаемое снижающим глаголом «клевался», независимо от намерений поэта несет в себе положительные коннотации, поскольку издавна служило в русском языке и фольклоре для обозначения силы, прозорливости и благородства человека». Однако нельзя забывать о том, что многие образы русского фольклора были переосмыслены заново «поэтами-победителями». В контексте творчества Маяковского образ орла неразрывно связан с двуглавым императорским орлом, а значит – не может быть положительным.
и …
разослала
октябрьская ломка
к чертям
орлов Екатерины
и к богу —
Екатерины
потомка.
И грабя
и испепеляя,
орда растакая-то
прошла
по городу,
войну волоча.
Порол Пепеляев.
Свирепствовал Га́йда.
Орлом
клевался
верховный Колчак.
Потухло
и пожаров пламя,
и лишь,
от него
как будто ожог,
сегодня
горит —
временам на память —
в свердловском небе
красный флажок.

Хотелось бы, в связи с вышесказанным, рассмотреть «сквозные» образы, которые встречаются в каждой из категорий и несут в себе признаки антонимичности. Образ орла – это только один из подобных примеров. Надо сказать, что «поэзия побежденных» по-прежнему пользуется «традиционным» толкованием данного образа. Например, стихотворение поэта-белогвардейца С. Бехтеева (отрывок):
Царским орлам
Спите в далекой чужбине,
Смелые братья-борцы:
Лавры победные ныне
Вам суждены, храбрецы!

Ваши заветы святые
С вами вовек не умрут.
Ваши дела боевые
Новых бойцов соберут.

Вновь разовьются знамена,
Смоется плесень обид,
Снова заблещут погоны,
Царственный гимн загремит.

Дружной семьей соберутся
Новые стаи Орлов,
К грозной борьбе встрепенутся
В гуле победных громов.

Спите, герои-солдаты,
Спи, богатырь-офицер;
Русскому войску богатый
Вы показали пример!

Вас не осудит кто-либо,
Враг вас добром помянет,
Скажет вам: «Братцы, спасибо», —
Русский прозревший народ.

Спите в таинственных сенях
Сном горделивых Орлов;
Честная Русь на коленях
Плачет у ваших гробов… (1917).

«Сквозным» для «победителей» и «побежденных» является также образ волка. В русском фольклоре волк – неизменно отрицательный персонаж. Но и он претерпел существенные изменения, оказавшись «между двух огней». В поэзии Белой эмиграции образ волка неожиданно приобрел положительный оттенок значения. Более того, этот образ сроднился с самим понятием Белого движения. Например, строчки Арсения Несмелова «Мы – не то! Куда б ни выгружала буря волчью костромскую рать…» перекликается со строчками Н. Туроверова «Всю ночь шли рысью без дороги с душой травимого волка» («Перекоп»). Более того, образ волка (волчицы) расширяется до образа Родины в стихотворении Арсения Несмелова «На водоразделе»:
Тошно сердцу от звериных жалоб,
Неизбывен горечи родник.
Не волчиха – Родина, пожалуй,
Плачет о детенышах своих.
Такой же образ встретим у Николая Туроверова в стихотворении «Тебе не страшны голод и пожар»:
Тебе не страшны голод и пожар.
Тебе всего уже пришлось отведать.
И новому ль нашествию татар
Торжествовать конечную победу?
О, сколько раз борьба была невмочь,
Когда врывались и насильники, и воры!
Ты их вела в свою глухую ночь,
В свои широкие звериные просторы.
Ты их звала, доверчивых собак,
В свои трущобы, лютая волчица.
И было так, и снова будет так,
И никогда тебе не измениться.
Вспомним хотя бы поэму Л. Мартынова «Адмиральский час», где сам Адмирал-морской волк предстает предводителем степного волчьего молодняка:

Он раздавил эсерский вздор,
Он положил конец кагалу.
И вот крадётся, словно вор,
Посол казачий к адмиралу.
О том доносчики молчат,
И знают старые вояки,
Что волк морской степных волчат
Готовит к битве, а не к драке.

«Поэты-победители» также частично «присвоили» себе образ волка. Вспомним строчки В. Луговского:

Собирайте, волки,
Молодых волчат!
На снежные иголки
Мертвые полки
Положил Колчак.

Волки и волчата – если не «победители», то, по крайней мере, союзники «победителей». Но такие примеры единичны. Серый хищник явно пришелся «не ко двору» советской власти: вспомним хотя бы «волчий билет» и «тамбовского волка».

Переосмыслен в «поэзии победителей» также образ-архетип брата. Характерно то, что «братоубийственной» Гражданскую войну называли только «побежденные». «Победители» заменили братство по крови и по вере другим – новым – братством по классовому признаку. Именно поэтому в поэме Есенина «Анна Снегина» появляются такие строчки о Первой мировой войне:

Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Такие строки не могли появиться в «дооктябрьский» период русской литературы, поскольку защита Отечества от иноземного вторжения никогда не рассматривалась как «чужой интерес». И, конечно же, они не могли появиться в период Второй мировой войны…
В рамках заданной темы нельзя не коснуться символики цвета. Прилагательные, обозначающие цвет, также являются «сквозными» для «победителей» и «побежденных». Некоторые цвета (белый и красный) приобретают новые значения и дополнительные смыслы, образуют «нетрадиционные» для русской «дооктябрьской» поэзии антонимичные пары «красный-белый». «Традиционная» цветовая гамма, пришедшая в русскую поэзию из русского фольклора, переосмысливается «победителями» и «побежденными» совершенно по-разному. Например, «победители» используют значение красного цвета в фольклорных традициях: красный угол, красная цена, красно солнышко, красна девица – все эти сочетания создают положительный эмоционально-экспрессивный фон. Пример – стихотворение Н. Асеева «Кумач» (1921):

Красные зори,
красный восход,
красные речи
у Красных ворот,
и красный,
на площади Красной,
народ.

У нас пирогами
изба красна,
у нас над лугами
горит весна.

И красный кумач
на клиньях рубах,
и сходим с ума
о красных губах.

И в красном лесу
бродит красный зверь.
И в эту красу
прошумела смерть.

Нас толпами сбили,
согнали в ряды,
мы красные в небо
врубили следы.

За дулами дула,
за рядом ряд,
и полымем сдуло
царей и царят.
Не прежнею спесью
наш разум строг,
но новые песни
все с красных строк.

Гляди ж, дозирая,
веков Калита:
вся площадь до края
огнем налита!

Краснейте же, зори,
закат и восход,
краснейте же, души,
у Красных ворот!

Красуйся над миром,
мой красный народ!

В «поэзии побежденных» мы встретим красный цвет исключительно в отрицательной роли. Вот примеры из стихотворений С. Бехтеева: «нагло алела над братской могилой кровавая, красная ткань» («Красное знамя»), «не сменил он честного лица на красную разбойничью личину» («Офицер»), «красный змий, вздымая дерзко жало, двинул чернь к святыням алтаря» («Венец Богоматери»), «зычно скликает погромный набат к падали красных шакалов» («Звонарь»), «пылают навалы свезенного хлеба – и красные галки летят» («Земля и воля»). Похожие строчки встретим у Бальмонта: «едва махнешь им тряпкой красной – они мятутся, как быки».
С белым цветом ситуация еще более сложная: в «поэзии победителей» белый цвет приобретает негативную окраску только в антонимичных рядах «красный-белый». Вне такого контекста белый цвет не несет в себе дополнительных, «нетрадиционных» смыслов. А вот в «поэзии побежденных» белый цвет вмещает в себя всю гамму положительных значений и употребляется в нетипичных для обозначения цвета сочетаниях: «белый вход родного края» (И. Савин «Двадцать три я года прожил»), «мой белый друг, они придут, зарницы солнечных минут» (И. Савин «Я знаю…»), «белый витязь мой, братик мой мертвый» (И. Савин «Мальчик кудрявый»), «спи белым сном» (И. Савин «Кипят года»), «твой крестик тельный до белой тризны сберегу» (И. Савин «Кипят года»), «была тускла средь белой славы пятиконечная звезда» (Н. Туроверов «Новочеркасск»).
Хотелось бы также упомянуть о «сквозных» образах, которые встречаются «внутри» одной категории. В этом случае мы можем говорить о межтекстовых связях.
Наиболее яркий пример – «Лебединый стан» Марины Цветаевой.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Аналогичный образ встретим у Марианны Колосовой (стихотворение «Лебединые перья»):
Смотрит в зори печальными взорами
Лебединая светлая рать.
Тяжело над чужими озерами
Лебединые перья ронять…
Этот образ встречается и у Ивана Савина:
Это было в прошлом на юге,
Это славой теперь поросло.
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло.
Образ белогвардейца-лебедя мы никогда не встретим в «поэзии победителей», поскольку образ лебедя по природе своей не может образовывать негативный эмоционально-экспрессивный фон, необходимый для того, чтобы создать образ врага. Для образа лебедя не нашлось той почвы, на которой можно было бы взрастить, аналогично образу орла, негативный и отталкивающий образ белогвардейца.

Лариса Юрьева.