Во имя Отца, и Сына, и святого Духа!
Мы привыкли чтить память героев антинаполеоновских войн, не особенно задумываясь над тем, нужны ли эти войны были России, и стоила ли — при всем проявленном нашими предками на полях сражений героизме! — сомнительная честь таскать каштаны из огня для Австрии и Пруссии, но в первую очередь — для Англии — крови хотя бы одного русского солдата? Между тем, гибельность подобной политики осознал еще Император Павел I — этим-то и объяснялись его попытки наладить, в конце своего правления, нормальные отношения с Францией, превращенной к тому времени Наполеоном Бонапартом из республики в Империю. Причем речь шла не только о стремлении избежать пролития на полях сражений (во имя интересов Англии) русской и французской крови (не нужного ни России, ни Франции), но и об отведении от России и русского народа гораздо более грозной опасности, угрожавшей самим основам их исторического бытия.
Как писал в своем фундаментальном труде «Возрождение русской геральдики» (М, 2005) русский историк А.Г. Силаев: «Ознаменованный активным вторжением в российские правящие круги иноземных этнокультурных традиций, чередой дворцовых переворотов и впечатляющих успехов во внешней политике, блистательный XVIII век был последним столетием акматической фазы великорусского этногенеза. За нею с неизбежностью морских приливов и отливов пришла фаза надлома, продолжающаяся и в наши дни. Резкое понижение уровня пассионарности в этнической системе усугублялось и гибелью множества пассионариев в антинаполеоновских войнах» (от которых Император Павел I безуспешно пытался уберечь Россию, пытаясь договориться с Наполеоном Бонапартом).
Резистентность российского суперэтноса, т.е. его способность энергично реагировать на воздействие извне и эффективно перестраивать внутреннюю структуру в зависимости от условий окружения, стала неуклонно понижаться. Фаза надлома тем и опасна, что снижение резистентности до предельного уровня не однажды в прошлом приводило к разрушению дотоле монолитных и могучих суперэтносов. Наибольшую опасность в это время представляет негативный этнический контакт, чаще всего сопровождаемый проникновением и развитием антисистемы. Именно от этого гибельного в тех условиях контакта «бедный Павел» пытался уберечь врученную ему Богом Россию, но пал жертвой покушения британских «агентов влияния», проникших в ближайшее окружение Всероссийского Императора.
Но не боевые действия против французов и их союзников определили негативность тесного соприкосновения с западноевропейским суперэтносом, а длительное взаимодействие как с союзными австрийской и прусской армиями, так и с мирным населением Австрии, Пруссии, мелких германских государств, Голландии и той же Франции. Различия в миропонимании католически-протестантского и православного миров, резкая несхожесть стереотипов поведения и социально-экономических условий России и Запада оставили глубочайший след в умах и душах возвращавшихся на Родину великороссов. Даже в разгромленной Наполеоном Пруссии крестьянская реформа совпала по времени с антинаполеоновской Освободительной войной (1813-1815), и только Россия-победительница все еще оставалась крепостнической.Результат не замедлил сказаться — в виде социальных новаций и «прогрессивных идей» в России — совсем по Гумилеву — стала формироваться антисистема.
Мироненавистническая по сути и тупиковая в исторической ретроспективе, кровожадная проповедь «свободы, равенства и братства» (лозунг, заимствованный революционерами у франкмасонов, но примененный совершенно не к месту — ведь у масонов «свобода, равенство и братство» царят только среди членов их ложи, в которую принимают далеко не всякого!), пусть в какой-то мере и повлияла на процесс раскрепощения крестьян, но прежде всего привела к созданию тайных общества дворян-реформаторов и к безудержному распространению нигилизма и «революционного бесовства» в среде разночинцев.
Последние оказались наиболее гибельной социальной прослойкой российского суперэтноса, ибо своим общественно-политическим влиянием и даже самим фактом своего возникновения знаменовали характерное для фазы надлома «упрощение этнической системы». Оторвавшиеся от этнокультурных традиций субэтноса духовенства, дворянства (пусть даже мелкопоместного), мещанства, казачества, однодворства и крестьянства, разночинцы активно пополнялись ощущавшими свою принадлежность Западному миру, а также просачивавшимися из-за «черты оседлости» иудеями и выкрестами. В результате внутри прежде монолитного суперэтноса взаимокомплиментарных потомков славянороссов, финноугров и тюркоязычных кочевников образовалась и расползлась метастазами раковой опухоли гумилевская химера. В области ее распространения взаимоуничтожались последние устои различных этнических традиций, набирали силу отвергающие духовные и этнические доминанты учения о главенствующей роли способов производства и социально-экономических отношений, и не нашлось в обольщенной либерализмом России нового князя Святослава Храброго, покончившего в Х веке с подобной химерой в Хазарии одним ударом.
Вторым фактором глобальной нестабильности этносистемы в фазе надлома становится появление неизмеримо большего по сравнению с предыдущими фазами числа субпассионариев — особей энергодефицитного типа. И если Россия в акматической фазе относительно легко и быстро справилась со Стенькой Разиным и стрелецкими бунтами, то в XIX веке рост субпассионарности (который тогда никто, разумеется, не мог определить и сформулировать) совпал с массовой миграцией сельского населения в город в связи с быстрым ростом промышленного производства. Субпассионарные низы общества и стали той социальной средой, на которую опиралась антисистема, подбрасывая «деклассированным элементам» столь любимые ими лозунги «грабь награбленное» («экспроприация экспроприаторов»), или, если выражаться проще, «по-шариковски»: «все отнять и поделить».
Впрочем, не стоит отождествлять субпассионарность только с жалким видом убогих отщепенцев, ибо при упрощении этнической системы возникает и социальная востребованность субпассионариев, особенно отчетливо проявляющаяся в доносительстве, осведомительстве и поставлении властям палачей (чем — увы! — занимались выродки практически всех слоев населения, вплоть до дегенерировавших отпрысков прежних эксплуататорских классов, навечно заклейменные в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» в собирательном образе барона Майделя). Эти приоритетные профессии субпассионариев пышно расцвели в середине ХХ века при торжестве антисистемы (отсюда знаменитая «сентенция максима» Сергея Довлатова: «Мы часто ругаем товарища Сталина, и ругаем за дело. Но как же все-таки быть с теми четырьмя миллионами доносов, которые написали друг на друга советские граждане?»).
Раскол российского этнического поля прошел стадии отмеченной террором идейной и политической борьбы, открытого вооруженного противоборства, а затем вылился в откровенный геноцид великороссов. Первый же удар был направлен против их чести, совести и интеллекта. Уплыл на Запад «корабль философов», а на Север и в Сибирь пошли сотни эшелонов с осужденными на медленную смерть священниками, литераторами, университетскими профессорами и боевыми офицерами. Вслед за ними отправились в небытие миллионы крестьян и рабочих. Во все последующие десятилетия идейным обоснованием этого кровавого кошмара провозглашалась «классовая борьба», и эта циничная во всем своем большевицком бесстыдстве наглая ложь утвердилась как аксиома всей системы советской пропаганды, школьного и высшего образования.
Вот от чего Государь Император Павел Петрович тщетно пытался уберечь вверенные ему Богом Россию и русский народ…
Здесь конец и Господу нашему слава!
Вольфганг Викторович Акунов
Комментарии: